рассказал(а): Мы сидим на крыльце под навесом. Серега и Колян держат алюминиевыекружки, в которые я аккуратно разливаю по 170 граммов на брата. А рядомв кусты мочится дождем унылая осень середины семидесятых прошлогостолетия. - Ну, блин, и вонища! Представляете, мужики, приснилось даже, будто бы пошел я в сортир и в очко провалился. Так все ночь и проплавал в дерьме, - задумчиво произнес Колян, занюхивая выпитую порцию рукавом фуфайки. - Не то кошмар, что тебе со вчерашнего перепоя приснилось, - зло сплюнул я, - а то, что, проснувшись от вони, я наяву обнаружил на печке сапоги какого-то дебила. Все в дерьме. Заметь, не пригрезившийся тебе океан дерьма, а самое натуральное дерьмо. У меня в изголовье. На печке. В сапогах. - Ну и куда ты сапоги дел? - странно безучастным голосом спросил Серега. - Да вынес, нафиг, во двор и в сортире утопил. В очке, куда, якобы, Колян провалился во сне. Руки потом еще раз пять с мылом мыл...- Ну и как, отмыл? - поинтересовался Серега. - Черта лысого! До сих пор воняют, на, понюхай! - я сунул кулак Серому в нос. - Идиот, блин, твою мать, - беззлобно выматерился Серега, - то ж мои сапоги были. И одним глотком жахнул свою пайку. Только сейчас я обратил внимание, чтоСерый, несмотря на охренительную грязь на дворе, был обут в старыерваные кеды. - Твои?!! Дык, какого же хрена...- Так уж получилось, мужики! - мрачно произнес Серега, закусывая огурцом, - И не то, чтобы я много принял, когда от Верки уходил, этак пару стакашков по стопиддесят, ну никак не больше. Правда, на крыльце еще Леха уговорил, так сказать, на ход ноги раздавить поллитру. Но, вообще-то не пьян был, нет. Так, слегка под балдой. Серега с сожалением посмотрел на опустошенную кружку и, тяжело вздохнув,закурил. В тот год, осенью, нас, как всегда, вывезли на подмосковныекартофельные плантации. Половина курса жила в клубе на центральнойусадьбе, а наша - в поселке, в бревенчатом домишке бывшей сельскойшколы. Наша компания, как самая авторитетная, занимала комнату и кухнюучительской квартирки. Печка, как и положено, одновременно выходила накухню, в комнату и в коридор. Остальная братия располагалась в двухпросторных, но холодных классах. Текущая Серегина пассия, Верка изпараллельной группы, жила, естественно, на центральной усадьбе. Периодически, Серега отказывался от традиционного распитиясогревательных напитков после трудового дня, очищал от свежей грязи изасохшего навоза сапоги, напяливал парадно-выходную фуфайку, иногда дажебрился, и отправлялся в гости к соседям. Возвращался довольный, сытый и,обычно, пьяный в хлам. Так было и вчерашним вечером... — Короче, ушел я от Верки в одиннадцатом часу. По шоссейке-то, самизнаете, сколько топать, вот и решил срезать крюк через лесочек, —продолжал свой рассказ Серега, — Пока на ход ноги пили с Лехой, он,падла, мне травил, что в том лесочке до сей поры кабаны встречаются и,якобы, одного он даже сам видел третьего дня. Ну, значится, иду я.Темно, что характерно, как в задницах эфиопа и его эфиопской матери.Фонарик у меня хилый, едва тропинку под ногами видно. А в кустах чтой-тохрусть-чух-хр-р-р. Я остановлюсь – тишина, только ветер шелестит. Пойду– опять чух-хрясть-хр-р-р... Ну, мля, думаю, нахрена мне это чудило набукву эМ про кабана рассказало перед дорогой? Теперь вот так и буду идтида со страху кипятком писать. Давай песни орать во весь голос, чтоб там,ежели кабан, может, и испугается. "Ой, мороз" раза три спел, "По Донугуляет" и прочее из своего репертуара. Лес вот уж к концу подходит, а вкустах все какая-то тварь за мной крадется, но, сволочь, на тропу непоказывается, однако. Ну, выхожу на пригорок, душевно так тяну: "Как бы мне рябине к дубуперебраться...", лес кончается, внизу свинарник, столб с лампочкой,шоссейка, за ней домики – ни одного окна не горит, блин. Да и хрен сними, окнами. Настроение поднялось, щаз, думаю, допою про тонкую рябину,и двинусь к цивилизации. А тут за спиной опять – хр-р-р-русть, словно, мля, веслом попомидорам! Я, блин, оглядываюсь – хрен мне бантиком на шею, глаза аж иззадницы выпучились. Из кустов: с клыками, высунулось, смотрит! На меня!Фонарик в зрачках отражается! Горят зрачки-то, что фары у твоего КАМАЗа!Блин! Его ядрену мать! В общем, с криком: "А вот хрен тебе по самоехи-хи, свинья долбанутая!", рванул я вперед. К шоссе. К свинарнику. Кстолбу. К единственной лампочке. А надо сказать, что за час до того прошел дождик. Вот и прикиньте, каконо бежать-то с того бугра да по глине, да после дождя! Естественно,поскользнулся, гребнулся я. Ноги к черному небу. Еду на спине. И шустротак еду, что подумалось, хрен оно догонит, свинячье отродье, даже если ипопытается. От такой мысли повеселело на душе. Давай орать: "Ой,мамочка, на саночках, каталась я...", ну и т. д.. А под бугром, чтоб вы знали, в аккурат яма, куда навоз из свинарникавыгребают! Ну, я натурально так и влетаю прямо в середину сей ямы. Накраю как раз тот долбанный столб с той долбанной единственной лампочкойв округе. Это, на которую я, чудило гребанутое, как на маякориентировался. Мать его в корягу, хмыря, блин, того, кто придумалосвещать выгребную яму! Погружаюсь. Хмель из башки стремительно испаряется по мере заполнениялегких чарующим ароматом. Приехал, нахрен, блин, ядрена мама! Поверители, пока ноги дна не коснулись, всю жизнь свою короткую вспомнил. Но,слава богу, яма не столь уж глубока была. Погрузился только по грудь. Вподобной ситуации, и то, блин, хорошо. Могло быть глубже. И хуже. Как сын советского офицера, беру себя в руки, начинаю по максимумутрезво (относительно выпитой водки) оценивать положение. Яма почтикруглая. В центре, как шпала в попе, торчу я. Куда не повернись – до"берега" около 2 метров. Попытался сдвинуться с места – хренушки. Густоеоно и вязкое, дерьмо-то. Начинаю ногами сучить в сторону "берега" – ни сместа. Ну, всем телом вперед подаешься – верхняя часть в желаемомнаправлении наклоняется, а ноги где были, блин, там и остаются. Короче,чтобы сдвинуться, надо лицом лечь в эту жижу. А у меня, ну ни в какую,морда нырять не хочет! Мля, до утра так не достою! Утону! В 20 лет! Вдерьме! Свинячьем! Ладно бы в человечьем – не так обидно было бы, а то вСВИНЯЧЬЕМ!!! И, что характерно, завтра, вместо того, чтобы оплакать моюбезвременную кончину, вы, гады, все смеяться, нахрен, будете... А додомов на той стороне шоссе – метров сто, сто пятьдесят. Выйдут утромнеопохмеленные аборигены за калитку, увидят мой остывший труп всвинячьем дерьме, вот стыдобушка-то... И, чтоб уж не доставить ни вам, ниаборигенам такого удовольствия, начал я орать: "Эй, люди! Помогите!Тону, нахрен, блин!". Минут двадцать орал. Не хотят выходить, падлы.Всех аборигенских предков по материнской линии помянул. Опять ору. Наконец, в домишке напротив свинарника загорелось окно. В соседнемдоме тоже. Выходит на крыльцо мужик в ватнике без штанов, но в трусах.На соседнее крыльцо выходит второй мужик, в штанах, но без фуфайки,майка на нем. У первого в руках топор, у второго – оглобля. "Эй, мужики,сюда, помогите!", — ору. Тот, что в фуфайке без штанов, двинулся впередна полусогнутых, подняв топор над головой. Который в штанах без фуфайки,двинулся следом с оглоблей наперевес. Смотрели Чингачгука? Вот иаборигены, как те самые индейцы, двигались крадучись на мой зов. Я их, конечно, понимаю: ночь, тишина в сельской местности, и вдруг –дикие вопли, мол, тону, спасите, в то время, как до ближайшего водоема слихуем две версты будет. Идут, значит, крадутся, чингачгуки хреновы,блин. Подкрались. Увидели. Встали. Стоят. На полусогнутых. Один вфуфайке без штанов, второй в штанах, но с оглоблей. Наперевес. У обоихчелюсти по самое хи-хи, как по команде, отвисли. И тишина. А у меня и сил-то уж больше нету орать. Охрип, нафиг. Тоже молчу.Минуту молчим. Другую. Я, чтоб завязать разговор, говорю: "Мужики,закурить не найдется?". Дзынь – упал топор. Блямс – упала оглобля.Хрю-хрю-хрю – синхронно скрючились и схватились за животы мужики, будтообоих разом понос продрал. Хрю-хрю-хрю – оба упали на спину и мелкосучат ногами. Бляха, да меня такое зло взяло: ведь каковы падлы, а? Вотя в дерьме тону. А даже, если и не тону, ну и что из того, что попросилу этих уродов закурить? Какие тут могут быть хихоньки да хаханьки? Чесмешного-то? Не сиди я в дерьме по уши, ух, блин, и отметелил бы гадовпо первое число за такое бездушное отношение к ближнему! Но, е-мое, понимаю, не в моем положении права качать, а потому вежливотак говорю: "Вы че, мужики, сюда посмеяться среди ночи приперлись? Илизакурить дайте, или тащите меня нахрен, или гребите отседова!". И чегоэто я с куревом к ним прикопался – сам не пойму, стресс, наверное,выходил. А мужикам очередное упоминание о куреве – что масло в огонь.Валяются в мокрой траве, повизгивают. Ногами сучат. Наконец, поднялись они кое-как. Трясущимися руками сунули мне оглоблю,вытащили. Этот, без штанов который, из пожарного рукава окатил меняводой. Но как-то фигово, даже ватник не отмылся, хотя и промок насквозь.Я, блин, говорю: "Спасибо, мужики, вам!", — руку протянул. А они послалименя по матушке и даже руки не подали, падлы! Который в штанах положилна пожарный щиток беломорину и спички для меня, подобрал свою оглоблю исоседский топор, ну, и мелкой рысью засеменил к своей хибаре. Сосед – заним. Бегут, сукины дети, повизгивают и шатаются, как с бодуна. Короче,обиделся я на них крепко. Послал их вдогонку, да и попер к нашей школе. Подхожу, а на крыльцеКомиссар сидит, пьяный, хрен, в дымину! И, что характерно, на ступенькерядом пузырь ополовиненный. Меня увидал: "Здорово, Серый!", — говорит,"Выпьешь со мной?". Ну я поздоровался с ним за руку, хлебоквакнул изгорла для окончательного снятия стресса и пошел спать. — А какого ляда ты сапоги на печку водрузил-то, собака? Да еще надмоей койкой? — заорал я на Серегу. — А куда же мне было их еще девать? — огрызнулся тот, — Всю дорогу,что от свинарника шел, знаешь, как в них хлюпало? Вот и поставилсушиться на печку, а ты их, уже просохшие, в сортир... — То-то я, блин, думаю, с какого такого перепоя я во сне в дерьмекупался? А, оказывается, это ты, Серый, навоз сапогами черпал! — вследза мной начал возмущаться Николай. — Колян! Я щаз тебе такое скажу! Только спокойствие! — торжественноостановил его Серега, — Сапоги – это все дерьмо собачье, пардон,свинячье и мелочи жизни! Ты уж меня извини, Колян, но ведь твоя койкарядом с моей. Сапоги-то я на печку поставил, а вот с фуфайкойразобраться сил уже не было. Скинул я ее с себя, гребнулся в кровать исразу отрубился. Проснулся часа через два. От твоих воплей, междупрочим. Смотрю, ТЫ ЛЕЖИШЬ НАКРЫТЫЙ С ГОЛОВОЙ МОИМ ВАТНИКОМ и что-то тамбормочешь во сне типа "тону ведь я, блин, тону". Снял я тогда ватник ствоей морды, чтобы ты окончательно не утонул, и выкинул его в сени... — Ах ты! Твою ма-а-а-а-а-а-ать! — Николай рванул за Серегой, которыйорал уже из-за забора: — Колян, прости! Кто ж знал, что на тебя так мокрый ватник действует! Оба с криками во славу какой-то матери исчезли за пеленой дождя. Тут вдверь вошел Комиссар с ополовиненной бутылкой в одной руке и пучкомзеленого лука в другой. — Куда это Серый с Коляном поскакали? — В сельмаг, небось, за водкой. Думаю, что Серега Коляну проставитьсябудет. Только хрен им Люська в кредит отпустит, — лениво сказал я, — аты-то чего приперся? — Да я вот полбанки как раз вам и принес... — Ты че, Комиссар, с крыльца что ли головой долбанулся? С каких этопор такая трогательная забота о рядовых комсомольцах? Да еще с раннегоутра, да еще в воскресенье?!! — Не богохульствуй! Горе у меня! Допился я до глюков! Вчера у агрономанемного водочки выкушал, по бутылке на брата, и бутылку для вас,обалдуев, кстати, реквизировал. Около полуночи подхожу к школе. Сел,понимаешь, на крылечко перекурить перед сном, пузырь вот этот самый наступеньку рядом поставил. Смотрю – Серега от баб возвращается. Пьяный –в хлам! "Выпить есть?", — спрашивает. Показываю ему на бутылку. Онка-а-ак крякнет полбанки в один глоток, и, ни слова не говоря, поплелсяспать. Ну, я тоже глоточек хлебнул и показалось мне, что водка, знаешьли, навозом отдает. Думаю, раз так, и водка уже не прет – пораукладываться. А с утра-то башка трещит... Я, вот, за бутылку, хлебанул –навоз, как есть, навоз! Рукой губы вытираю – дерьмом несет!!! Я уж изубы чистил, и руки раза два мыл, а как поднесу бутылку ко рту – словнов дерьмо с головой ныряю! Представляешь, до чего допился – старая добраяводка поросячьим дерьмом стала казаться!!! Охренеть, блин! Кстати, вот иу вас тоже, чудится мне, в комнате навозом воняет. У-у-у-у, каквоняет!.. Гребанный агроном, гребанная водка! Все, нафиг! Завязываюпить!.. С той поры, сколько я помню Комиссара, он больше никогда уже не пилводку. До конца жизни. А у всех у нас в ту пору еще была впереди целаяжизнь. Жизнь, в которой одному предстоят 10 лет Афганистана, и обеЧечни, и золото погон, и широченные лампасы на штанах; у другого начнетстремительно развиваться геморрой от страшно неудобных креселГосударственной Думы; а Комиссару... Что тут поделаешь, Комиссару вбудущей жизни не повезет. После периода тяжелой партийной работы, как иположено многим бывшим комиссарам, он станет весьма уважаемымбанкиром... ... Когда изредка приезжаю в Москву, случается, мы с Генералом иДепутатом приходим к шикарной могиле Комиссара, которого достала то липуля партийных братков-подельников, то ли пуля злобныхбанкиров-конкурентов. Наливаем по сто грамм за тех, кого уже рядом нет.Все-таки не таким уж плохим парнем был наш Комиссар в конце третьейчетверти прошлого столетия, когда он еще не успел стать ни банкиром, ни,тем более, покойником. Когда осень мочилась дождем, и водка пахласвинячьим навозом. И, когда все еще у нас только должно было бытьвпереди...добавлено: 2006-11-06Рейтинг истории 2 (4/2)
